...

Дождь идет по городу уверенной походкой, оставляя за собой влажный асфальт и грязные лужи на обочинах дорог. Он стучит в окна в надежде, что кто-то откроет, барабанит по крышам, мечтая поделиться с кем-нибудь своим триумфом, злится, когда все люди сбегают с мокрых улиц в теплые дома и запираются там, скрываясь от непогоды, вздрагивает с громогласным стоном от обиды, и вспышка гнева – вспышка света – ударяет между серых облаков, рвет небесное полотно на две неровные части и устремляется вниз, к земле.
Дождь окунает в воспоминания с головой и не дает подняться обратно, в настоящее, чтобы сделать освежающий глоток реальности и спасительного алкоголя.
Дождь путает мысли, путает мокрые волосы под пальцами, обжигает своими ледяными каплями кожу, заставляя вздрагивать от теплых прикосновений широких ладоней по коже, и тихо вздыхать от невероятных ощущений. Чужие губы пьют эти вздохи, пальцы рисуют на влажной коже узоры, глаза смотрят уверенно, с надеждой на то, что это не сон, просят не отталкивать, но уже подернуты мутной пеленой желания, и все эти эмоции исчезают, вытесняемые жаждой.
Аомине подчиняется этим глазам, подчиняет себе их обладателя, скользя смуглыми ладонями по спине, пальцами касается напряженных мышц, губами мягких губ. Влажная футболка мешает исследовать желанное тело, неприятно липнет и холодит кожу, и Аомине подцепляет ее края пальцами, тянет вверх, отрываясь от чужих губ, чтобы через несколько секунд впиться в них новым поцелуем.
Руки беззастенчиво исследуют тело, гладят бока, сжимают крепкие бедра до кровавых синяков, легко скользят вверх, почти нежно касаясь напряженного живота, пальцы перебирают кубики пресса, собирая с бледной, почти белой кожи капли влаги, цепляют бегло розовые комочки сосков, срывая с тонких губ судорожный стон, бегут выше, к ключицам, очерчивают их быстрыми прикосновениями, гладят шею. Подушечками пальцев он касается лица, почти нежно, словно боится, что от его прикосновений по фарфору кожи пойдут трещины, обводит ушные раковины, чувствуя, как напрягается чужое тело, касается мягких светлых прядей, путаясь в них пальцами, выдыхает судорожно в губы, разрывая поцелуй.
Блондин дышит рвано, а под смуглой ладонью, выскользнувшей из паутины светлых мокрых волос, бьется в истерике сердце об ребра, превращаясь с каждым выдохом в кучу трепыхающихся кровавых ошметков.
«Аомине-ччи…»
Блондин шепчет, касаясь лбом смуглого плеча, но голос его тонет в громогласном вздохе небес.
Аомине все еще ощущает под пальцами его тепло, а на теле быстрые прикосновения, но очертания исчезают, растворяясь туманной дымкой в полумраке комнаты.
И неясно, где прошлое, а где болезненная реальность – везде идет нескончаемый дождь и путает мысли.
Он хватает со стола бутылку и делает глоток, жидкость обжигает горло, ударяет в голову удушающей волной, но не позволяет забыться и не дает забыть.
Очередной раскат грома оглушает, отдается в ушах болезненным эхом, так же, как когда-то взвизгнувшая отчаянно машина, тормозящая с натужным скрежетом, но не останавливающаяся – скользящая на мокром асфальте. И помнит, как удивленный вздох сорвался с любимых губ прежде, чем послышался глухой удар тяжелого металла о тело и хриплый вскрик.
Аомине вздыхает и плотно зажмуривает глаза, желая избавиться от картинок прошлого, мелькающих в голове назойливым роем.
Он не хочет снова видеть на своих руках кровь, и как приподнимает окровавленными руками светлую голову, наклоняясь ниже, чтобы услышать, что шепчет блондин.
Он смотрит на себя со стороны, но переживает все, словно заново, и снова закрывает уши руками, чтобы больше ничего не слышать: ни раскатов грома, ни шепота дождя за окном, ни своего собственного, хриплого до невозможного голоса, повторяющего раз за разом такое родное имя.
«Рета, Рета, Рета…»
И тогда, и сейчас.
Он помнит, как молил серые, затянутые плотными облаками небеса, чтобы все обошлось. Помнит, как вдали сквозь шум дождя и шум собравшейся толпы послышалась торопливая сирена неотложки, и как тело в его руках вздрогнуло от очередной вспышки боли. Помнит, как любимые губы без передышки шептали:
«Аомине-ччи, я люблю тебя.»
А он просил замолчать, заткнуться хоть на минуту, чтобы восстановилось сбившееся дыхание – и его, и блондина.
Белое пятно машины двигалось нестерпимо медленно, казалось, почти ползло. Дождь стихал, но звуки сирены не приблизились ни на миллиметр. Аомине молил небеса.
Он никогда не верил в Бога, и не знал ни одной молитвы, но посиневшие от страха и холода губы шептали без устали просьбы о том, чтобы все было хорошо.
«Как думаешь, я попаду в Рай?»
Спросил тогда блондин, перебивая молитву брюнета и разрезая клубок спутанных мыслей на две части – как было раньше, и как никогда больше не будет.
Редкие капли падали на волосы, стекали по холодной коже, очерчивая контуры лица, заставляли вздрагивать и затаить дыхание.
«Интересно, я смогу стать ангелом?»
Аомине прервал его быстрым и рваным поцелуем, в который вложил – не смог отделить – всю растерянность и отчаяние, что переживал. Блондин подарил ему легкую болезненную улыбку, разбившую вдребезги все мечты о хорошем конце.
Машина все еще маячила вдали, а Аомине слушал его дыхание и считал секунды. Он никогда не верил в Бога, но образ блондина – нестерпимо-светлый, отчего хотелось зажмуриться и прикрыть глаза рукой, эмоциональный, но всегда искренний, улыбчивый и окруженный бесчисленным количеством людей – брюнет считал божественным. И если когда-нибудь у него спросили бы, верит ли он в Бога, брюнет подумал бы, что держал Бога в ладонях, что касался своими руками, грешными и порочными, его непорочного естества, что целовал Бога. И любил Бога.
Аомине готов был поверить во что угодно: в Рай, в высшие силы, в ангелов… лишь бы все обошлось. Лишь бы не было на влажном асфальте темной лужи крови, и любимое бледное лицо не замирало в болезненных гримасах, а тело не вздрагивало в его руках с каждым вздохом.
«Если у меня будет выбор, я хочу стать твоим ангелом-хранителем… Дайки.»
Дождь заканчивался, оставляя после себя синие губы и дрожь, пробивающую тело, не то от холода, не то от слов, сказанных так, что казались правдой.
Аомине вздрогнул, и вместе с ним вздрогнуло время, ускоряя свой бег. Подоспела неотложка, вырывая из его рук блондина. Подоспела смерть, вырывая из блондина остаток жизни.
И холодный голос с нотками металла и обыденной наигранной грусти сообщил, что сожалеет.
Аомине смотрел вперед невидящим взглядом, слушал затухающий дождь и не мог отделить реальность от прошлого. Больше не мог.
Он большими глотками пил обжигающий горло алкоголь, желая забыться, но никак не мог забыть.
И хотел ли?
Он смотрел на затянутые серыми тяжелыми тучами облака и чувствовал, как рядом, где-то в прошлом, но все еще с ним, вздыхал в унисон блондин, и сердце Аомине билось с остервенением о ребра, желая разбиться и рухнуть в пятки птицей без крыльев.
Он никогда ни во что не верил, но верил в Рету, как верят в Бога. И своего Бога он любил больше всего на свете. Жаль только, понял это слишком поздно. И не успел сказать.
Луч света расчерчивает плотную пелену небес, скользит неуверенно по мокрым крышам и настойчиво останавливается перед одной единственной, с любопытством заглядывая в окно. Темные пряди ловят солнечные блики, руки небрежно пытаются стереть следы солнечных прикосновений со смуглой кожи, и это напоминает, как когда-то так же вытирал губы тыльной стороной ладони и смотрел с яростью на солнечного блондина, улыбающегося самой счастливой из своих улыбок.
Аомине поднимает мутный от алкоголя взгляд на окно, прикрывая глаза рукой и болезненно щурясь, как когда-то хотел прищуриться, глядя на Рету.
И рядом, ощутимее, чем обычно, ему кажется, всего на секунду, что плеча касается знакомая рука, и сквозь футболку пробивается сухое тепло родного тела.
«Я хочу стать твоим ангелом-хранителем… Дайки.»
Аомине с минуту смотрит на солнце неотрывно, почти загипнотизированный переливами лучей, скользящих по крышам, мотает резко головой, чтобы избавиться от разных, роящихся в голове мыслей, дающих надежду на то, что не все потеряно.
- Бред… - Бурчит он неразборчиво, но отставляет в сторону бутылку с алкоголем, в котором не вышло забыться, и находит в себе силы встать, чтобы сделать, наконец, первый шаг вперед.
И глаза с янтарными бликами, счастливые, как раньше, но с новыми, невиданными ранее искрами, наблюдают из полумрака комнаты за несмелыми попытками брюнета продолжить жить.

Мир гаремника
В этом мире любовь играет важную роль в жизни человека. Чем больше людей тебя любит, тем сильнее твоя магия, и к тому же…

Варианты ответов: